В деревне Фили к западу от Москвы . На рассмотрение был вынесен вопрос о том, пытаться ли после не выявившего победителя Бородинского сражения дать сражение под Москвой либо оставить город без боя.

Энциклопедичный YouTube

1 / 3

✪ Военный совет в Филях (рассказывает историк Александр Валькович)

✪ Война 1812 года. Неизвестные страницы. Совет в Филях

✪ Барклай де Толли и Багратион

Субтитры

Накануне

Накануне проведения совета русская армия расположилась к западу от Москвы, чтобы дать бой Наполеону . Позицию выбирал генерал Леонтий Беннигсен . Несмотря на мучившую его несколько дней сильную лихорадку, Барклай-де-Толли проинспектировал верхом поле боя и пришёл к выводу, что позиция губительна для русской армии. К тем же выводам после него пришли, проехав по расположению русских войск, А. П. Ермолов и К. Ф. Толь . В свете этих донесений перед Кутузовым встал вопрос о необходимости продолжения отступления и сдачи Москвы (либо дачи боя прямо на улицах города).

На совете присутствовали генералы М. Б. Барклай-де-Толли , задержавшийся в пути Л. Л. Беннигсен , Д. С. Дохтуров , А. П. Ермолов , П. П. Коновницын , А. И. Остерман-Толстой , сильно опоздавший Н. Н. Раевский , К. Ф. Толь , Ф. П. Уваров , а также дежуривший в тот день генерал П. С. Кайсаров . Протокола не велось. Основными источниками сведений о совете служат воспоминания Раевского и Ермолова, а также письмо Н. М. Лонгинова к С. Р. Воронцову в Лондон.

Открывший заседание Беннигсен сформулировал дилемму - дать бой на невыгодной позиции либо сдать неприятелю древнюю столицу. Кутузов поправил его, что речь идёт не о спасении Москвы, а о спасении армии, так как рассчитывать на победу можно только в случае сохранения боеспособной армии. Барклай-де-Толли предложил отступить на Владимирский тракт и далее к Нижнему Новгороду , чтобы в случае разворота Наполеона к Петербургу успеть перекрыть ему путь.

В своём выступлении Беннигсен объявил, что отступление обессмысливает кровопролитие в Бородинском бою . Сдача священного для русских города подорвёт боевой дух солдат. Велики будут и чисто материальные потери от разорения дворянских имений. Несмотря на наступавшую темноту, он предложил перегруппироваться и без проволочек атаковать Великую армию . Предложение Беннигсена поддержали Ермолов, Коновницын, Уваров и Дохтуров.

В прениях первым выступил Барклай-де-Толли, подвергший критике позицию под Москвой и предложивший отступать: «Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, ещё не уничтожаются надежды Отечества, и война… может продолжаться с удобством: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска».

За то, что Россия не в Москве, высказались Остерман-Толстой, Раевский и Толь. Последний указывал, что истощённая бородинским сражением армия не готова к новому столь же масштабному бою, тем более что многие командиры выведены из строя ранениями. В то же время отступление армии по улицам Москвы произведёт тягостное впечатление на горожан. На это Кутузов возразил, что «армия французская рассосётся в Москве, как губка в воде», и предложил отступать на рязанскую дорогу.

Опираясь на мнение меньшинства присутствующих, Кутузов принял решение, не давая сражения на неудачной позиции, оставить Москву (ибо, по его словам, повторявшим Барклая-де-Толли, «с потерей Москвы не потеряна ещё Россия»), чтобы сохранить армию для продолжения войны, а заодно сблизиться с подходящими резервами. Это решение требовало определённого мужества, так как мера ответственности за сдачу исторической столицы неприятелю была очень велика и могла обернуться для главнокомандующего отставкой. Никто не мог предсказать, как это решение будет воспринято при дворе.

По окончании совета Кутузов вызвал к себе генерала-интенданта Д. С. Ланского и поручил ему обеспечить подвоз продовольствия на рязанскую дорогу. Ночью адъютант Кутузова слышал, как тот плакал. Армии, которая готовилась к бою, был отдан приказ отступать, вызвавший всеобщее недоумение и ропот. Отступление по городу производилось ночью. Решение об отступлении застало врасплох и московские власти во главе с

) Кутузов остался на поле битвы и, к общей радости войска, отдал приказ на другой день атаковать неприятеля. Но собранные им в ту же ночь сведения о великой убыли людей, особенно на левом фланге, убедили его в необходимости отступить за Можайск, чтобы привести армию в порядок и сблизиться с резервами, которые должны были подкрепить ее. На рассвете 27 августа он оставил поля Бородинские и пошел по московской дороге; вслед за ним двинулся и Наполеон . Пять суток шел Кутузов, тщетно ожидая прибытия свежих войск: они были еще далеко.

У самой Москвы, между деревней Фили и Воробьевыми горами, армия остановилась с мыслью победить или пасть под стенами столицы. Фельдмаршал, оглядев позицию, предварительно избранную Беннигсеном , признал ее неудобною к битве, собрал 1 (13) сентября 1812 военный совет в деревне Фили и предложил вопрос, ожидать ли нападения неприятеля в невыгодном месте или для спасения армии оставить Москву без боя и отступить далее? Мнения разделились. Беннигсен говорил, что стыдно оставить Москву без выстрела, что занятие столицы французами произведет неблагоприятное впечатление в России и в Европе, что нельзя еще отчаиваться в победе, и для лучшего успеха предлагал: сосредоточив главные силы на левом фланге, ночью двинуться вперед и напасть на центр неприятеля, уже ослабленный отделением многих отрядов для обхода русской армии. Барклай-де-Толли признавал эту меру слишком отважною: находил, что армия не в состоянии ждать неприятеля в занимаемой ею позиции, а тем более идти ему навстречу, и советовал, оставив Москву без боя, отступить по Владимирской дороге. После жарких споров совет в Филях разделился на две половины: с Беннигсеном согласились Дохтуров , Уваров , Коновницын и Ермолов ; с Барклаем граф Остерман и Толь; последний с той только важной разницей, что считал за лучшее выйти не на Владимирскую дорогу, а на Калужскую. Раевский также примкнул к стороне Барклая, предоставляя, впрочем, самому фельдмаршалу судить, какое действие произведет в политическом отношении известие о взятии Москвы. «С потерею Москвы, – возразил Кутузов, – не потеряна Россия, доколе сохранена будет армия. Уступлением столицы мы приготовим гибель неприятелю. Я намерен идти на Рязанскую дорогу; знаю, что вся ответственность обрушится на меня; но жертвую собою для блага отечества». Повелительное слово фельдмаршала «приказываю отступать» прекратило все споры.

Совет в Филях 1 сентября 1812. Художник Алексей Кившенко, 1880. Кутузов сидит слева. На противоположной стороне стола стоит Ермолов. Рядом с ним, под иконами - Дохтуров, Уваров и Барклай (справа налево). У окна со слегка наклонённой вниз головой - Раевский. Против него, с другой стороны стола - Беннигсен

На другой день после совета в Филях, рано утром русская армия снялась с лагеря. Солдаты думали, что они идут в обход, на бой решительный, однако вскоре дело объяснилось. С мрачным безмолвием, с невыразимою горестью в душе, но без ропота и уныния, в строгом порядке вступали полки за полками в Дорогомиловскую заставу и среди изумленного народа, по извилистым улицам столицы, с немалым трудом выходили на Рязанскую дорогу, между тем как Милорадович , начальствуя арьергардом, удерживал стремительные напоры врагов.

По материалам работ выдающегося дореволюционного историка Н. Г. Устрялова.

Кившенко А. Д.
Военный совет в Филях в 1812 году
1880
Холст, масло. 92 х 164
Государственный Русский музей

Сюжет картины отражает важное событие в русской истории начала ХIХ века – совещание военачальников, созванное Михаилом Илларионовичем Кутузовым 1 (13) сентября 1812 г. Великий русский полководец, учитывая тяжелые потери в Бородинском сражении, на военном совете в деревне Фили поддержал высказанное Барклаем де Толли предложение оставить Москву без боя ради сохранения армии. Он говорил: «Оставив Москву, мы сохраним армию, потеряв армию, мы потеряем Москву и Россию». М.И.Кутузов нашел в себе силы мужественно принять это решение ради сохранения армии, предвидя, что, благодаря выбранной им стратегии, в дальнейшем армию Наполеона ждет неминуемый разгром. По замыслу Кутузова армия двинулась по Рязанской дороге, а затем скрытно перешла на Калужскую дорогу, совершив Тарутинский марш-маневр. За 20 дней пребывания в укрепленном Тарутинском лагере в 84 километрах к югу от Москвы российская армия пополнилась людьми, вооружением и снаряжением, в тыл неприятеля были направлены войсковые партизанские отряды и «летучие корпуса». Все это решило исход войны и подтвердило прозорливость и талант великого русского полководца.

На полотне художник изобразил момент спора между М.И.Кутузовым и рядом генералов во главе с начальником штаба Л.Л. Венигсеном, высказывавшихся за битву под Москвой. На картине изображены (слева направо): П.С.Кайсаров, М.И.Кутузов, П.П.Коновницын, Н.Н.Раевский, А.И.Остерман-Толстой, Л.Л.Беннигсен, М.Б.Барклай-де-Толли, Ф.П.Уваров, К.Ф.Толь, Д.С.Дохтуров, А.П.Ермолов. Автор этого произведения А.Д.Кившенко не был участником известных событий, но мастерское описание, данное Л.Н.Толстым в романе «Война и мир», послужило для него поводом использовать сюжет из военных событий 1812 года для своей дипломной работы. Художник создал глубоко психологическое произведение, подкупающее правдивостью и эмоциональностью выразительных средств, что делает картину одним из лучших полотен русской исторической живописи второй половины ХIХ века.

Кившенко Алексей Данилович
1851, Тульская область - 1895, Гейдельберг, Германия

Сын крепостного, принадлежащего графу Д.В.Шереметьеву, с 9 лет был отправлен на обучение в Петербург, в рисовальную школу Общества Поощрения Художников (класс И.Н.Крамского), в 1867 продолжил овладение мастерством в Императорской Академии Художеств (ИАХ). Был награжден золотой и несколькими серебряными медалями. 1880-1884 работал в Дюссельдорфе, Мюнхене и Париже, создав ряд интересных картин. 1884 г. – поездка в Закавказский край для сбора материала к картине о турецкой войне (1877-1878), заказанной императором Александром III. В 1891 – участник археологической экспедиции (рук. Н. Кондаков) в Палестину и Сирию. Художник побывал также в Германии, Австрии, Италии, Турции, в странах Востока, запечатлев в своих акварелях пейзажи, архитектуру, быт людей. Преподавал в ИАХ, в училище барона Штиглица. Художник создал произведения в лучших традициях русского изобразительного искусства второй половины ХIХ века, заняв достойное место среди таких известных художников, как И.М.Прянишников, И.Н.Крамской, В.В.Верещагин, В.И.Суриков и др.

В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.

Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.

Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.

Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.

– Священную древнюю столицу России! - вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)

Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.

– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.

Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.

– Eh bien, messieurs! Je vois que c"est moi qui payerai les pots casses, [ Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.

Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.

Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.

Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»

– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!

– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.

– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…

Лев Толстой. «Война и мир».

Профессор Академии художеств Алексей Данилович Кившенко (1851-1895) не принадлежит к числу выдающихся живописцев своего времени. В сущности, он, написавший немало картин на бытовые и батальные темы, прославился лишь одной из них, бесчисленные репродукции которой можно было встретить по всей стране. Без этой картины лет 70 не обходится ни один учебник по истории СССР (потом – России), десятки раз картину воспроизводили в виде открыток, причем славе этой картине почти не помешала революция: как только в 1930-х годах понятие патриотизма (пусть даже «советского) было восстановлено в своих правах, картина Кившенко оказалась весьма востребованной и советской пропагандой.

Кившенко не скрывал, что написал картину под влиянием романа Л. Н. Толстого «Война и мир», в котором дано описание этого знаменитого военного совета 1 сентября 1812 года в подмосковной деревне Фили, в крестьянской избе Андрея Фролова. Как известно, Толстой показал происходившее в тот день историческое событие глазами крестьянской девочки Малаши, которая «робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренно назвала Малаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой <…>. Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров, Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться. Все ждали Беннигсена…» Толстой, а вслед за ним и Кившенко почему-то забыли атамана М. И. Платова. Который также был на совете.

Это был военный совет, на котором обсуждался один жизненно важный для армии и России вопрос: сдать Москву врагу без боя или дать ему бой на тех позициях у Поклонной горы, которые подобрал начальник штаба Беннигсен? Он, открыв совет, поставил сразу вопрос в демагогическом ключе: «Если мы оставим Москву, то поверит ли нам общество, что мы выиграли Бородинское сражение, как мы уже об этом объявили?» Кутузов тут же прервал начальника штаба – Беннигсен метил прямо в него. Дело в том, что в ночь после Бородинского сражения 27 августа Кутузов, действительно, сообщил царю Александру об отступлении противника с Бородинского поля и даже о якобы преследовании его казаками. Позже, к утру, стало ясно, что французы удержали за собой поле сражения, а русскому командованию, подсчитавшему свои огромные потери, напротив того, пришлось издать приказ об отступлении. Остановкой в этом попятном движении и стала позиция у Поклонной горы. Кившенко как раз «фотографирует» тот самый момент, когда Кутузов прерывает Беннингсена и ставит вопрос иначе, прагматичнее, по делу: «Прилично ли ожидать нападения на неудобной позиции или оставить Москву неприятелю?». Слово взял Барклай де Толли, который сказал, что избранная позиция слаба, что нужно оставить Москву, ибо, сохранив армию, мы можем рассчитывать на победу. Завязался горячий спор, который участники совета вели, между прочим, на французском языке. Беннигсена поддержали шестеро из одиннадцати генералов, а Барклая только трое – Толь, Остерман и Раевский. Но решающее слово все же осталось за Кутузовым. Из мемуаров Ермолова следует, что якобы Кутузов накануне совета еще не знал, как ему поступить. Когда утром 1 сентября Ермолов высказал ему сомнения в надежности позиции под Воробьевым, Кутузов демонстративно ощупал его пульс и спросил: «Здоров ли ты?» - но когда вечером того же дня Барклай стал убеждать Кутузова оставить Москву, то тот, пишет Ермолов, «не смог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, и, желая сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал <…> созвать гг. генералов на совет». Увы, доверять Ермолову не стоит – сам он не отличался благородством, нередко писал гнусности о других. И тут он чернит Кутузова, который все равно нес всю полноту ответственности за свои приказы по армии, кто бы ни предложил ему сами идеи приказов. Так и здесь, повторив доводы Барклая о слабости избранной позиции, Кутузов закрыл совет словами: «Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собой для блага Отечества. Повелеваю отступать!» Толстой уловил эту главную мысль Кутузова, вложив в его уста слова: «Eh bien, messieurs! Je vois que c’est moi gui payerai les pots cases» («Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки»). Нет сомнений, тяжкий груз лег на плечи Кутузова. Он знал, что за это решение на его седую голову потом выльют все помои (что Ермолов в своих мемуарах и сделал), но тогда главнокомандующий знал об удручающем состоянии своей армии, о колоссальных потерях, об отсутствии резервов, о слабости узкой, пересеченной оврагами позиции у Поклонной горы. Все это не давало ему никакой надежды на победу. Весь опыт и интуиция старого полководца подсказывали Кутузову решение об отступлении, правильность которого так бурно оспаривали его генералы на совете. Поэтому-то он решил взять грех на свою душу, полагаясь на Бога, удачу и… Москву, которая, как он писал тогда же, будет «как губка, которая всосет его (Наполеона. – Е. А. ) в себя». Нечто подобное уже случилось с ним в 1811 году, во время Русско-турецкой войны. Задумав изменить неудачный ход войны и заманить турок в ловушку, он вдруг оставил только что взятую его армией крепость Рущук и отступил, к возмущению царя и своих генералов. Тогда-то он и написал. Что уступка Рущука делает вред только его личной репутации, а не всей армии и что честь России и государя от этого не пострадает. А потом он разгромил окруженную им турецкую армию. Нечто подобное было и под Москвой. Примечательно, что больше всех негодовал на Кутузова за отступление главнокомандующий Москвы Федор Ростопчин. Он, как известно, задумал поджечь Москву при появлении французов возле столицы. А Кутузов много раз писал и говорил ему (в том числе и на позиции под Воробьевым), что «костьми ляжет», но Москву не сдаст. Но… сдал! Русскому Герострату было невдомек, что если бы он, узнав об истинных намерениях Кутузова отступить, поджег Москву до подхода русской армии, то войска оказались бы в катастрофическом положении – между пылающей столицей и огнем французов. А так, сдав Москву, Кутузов сохранил армию и надежду…